Том 14. Произведения 1903-1910 гг - Страница 160

160

И естественно, что в художественных произведениях 900-х годов Толстой воссоздает подобные ситуации с величайшей субъективной заинтересованностью.

Так, его очень привлекала легенда о том, что император Александр не умер в Таганроге в 1825 году, а окончил свои дни в Сибири в облике старца Федора Кузмича. В «Посмертных записках старца Федора Кузмича», над которыми Толстой работал в 1905 году, сплетаются постоянные толстовские мотивы: мотив исповеди, духовного перелома, прозрения, мотив «ухода» от мира и погружения в безвестное, истинное и прекрасное существование в труде и в согласии со всем живущим. Примечательно, что последним событием, толкнувшим императора на решительный шаг, была все та же экзекуция, прогнание солдата сквозь строй, — для Толстого в этой сцене как бы концентрировались весь ужас, вся бесчеловечность господствующего уклада.

Еще более неумолимо, чем перед Иваном Васильевичем из «После бала», стоит перед героем «Посмертных записок…» дилемма: или признать, «что делается то, что должно», или пересмотреть, решительно изменить всю свою жизнь. Он, наконец, решается «все бросить, уйти, исчезнуть». И не так, как ему хотелось прежде отречься от престола — «с рисовкой, с желанием удивить, опечалить людей, показать им свое величие души», а без всякой оглядки на мнение людское, только «для себя, для бога». Здесь существует явственная перекличка с образом отца Сергия — самым всесторонним, глубоким, художественно совершенным воплощением идеи «ухода», победы над эгоизмом и тщеславием, преодолением соблазна «славы людской». Ему также предстояло пройти ряд «блестящих» кругов жизни, чтобы наконец, через падения и страдания, достичь красоты безвестного и самоотверженного существования, без притязании на абсолютную святость.

Толстому кажется, что при должной разработке фигура раскаявшегося царя «вышла бы шекспировская». Как видно, сама исключительность положения героя, крайняя противоречивость его устремлений, его характера, сложившегося в неестественных, нравственно ложных условиях царского дворца, делала для Толстого эту художественную задачу трудной и привлекательной. В одной из дневниковых записей той поры читаем: «Еще ясная пришла характеристика Александра I, если удастся довести хоть до половины. То, что он искренно, всей душой хочет быть добрым, нравственным и всей душой хочет царствовать во что бы то ни стало. Показать свойственную всем людям двойственность иногда прямо двух противоположных направлений желаний» (т. 55, с. 178).

Замыслу этому не было суждено воплотиться в законченное произведение, хотя Толстой до конца видит его богатые художественно-психологические возможности. С чувством некоторой грусти, сознания чего-то более важного впереди, необходимости готовиться к этому важному расстается Толстой с так лично, так близко воспринятой им легендой. «Пускай исторически доказана невозможность соединения личности Александра и Козьмича, — пишет Толстой, — легенда остается во всей своей красоте и истинности. Я начал было писать на эту тему…но едва ли удосужусь продолжать. Некогда, надо укладываться к предстоящему переходу. А очень жалко. Прелестный образ» (т. 77, с. 185).

В самых разнообразных сюжетах Толстой с необычайной настойчивостью отстаивает главную мысль — о духовной сущности каждого человека. «Уж если меня что пугает, — записывает Д. П. Маковицкий слова Толстого, — то это родиться во дворце, а не в трущобе. Жизнь есть процесс освобождения духовного начала, того самого, которое есть в каторжнике и во всех».

3

Среди множества замыслов Толстого позднего периода был один, судьба которого оказалась особой. Замысел этот отличался исключительной стойкостью и жизнеспособностью. Несмотря на разного рода внешние и внутренние препятствия, он достиг полной художественной зрелости и завершенности. Речь идет о «Хаджи-Мурате» — повести, не публиковавшейся при жизни Толстого согласно его желанию, но по праву считающейся его художественным завещанием.

19 июля 1896 года Толстой записал в Дневнике: «Вчера иду по передвоенному черноземному пару. Пока глаз окинет, ничего, кроме черной земли — ни одной зеленой травки. И вот на краю пыльной серой дороги куст татарина (репья), три отростка: один сломан и белый, загрязненный цветок висит; другой сломан и забрызган грязью, черный, стебель надломлен и загрязнен; третий отросток торчит вбок, тоже черный от пыли, но все еще жив, и в серединке краснеется. — Напомнил Хаджи-Мурата. Хочется написать. Отстаивает жизнь до последнего, и один среди всего поля, хоть как-нибудь, да отстоял ее» (т. 53, с. 99–100). Сразу же был создан первый набросок нового произведения, вступлением к нему стала приведенная запись, значительно развитая и разработанная, но сохранившая ту же тональность, то же настроение: «Молодец!» подумал я. И какое-то чувство бодрости, энергии, силы охватило меня: «Так и надо, так и надо» (т. 35, с. 286).

Работа была еще в самом начале, но позиция художника уже определилась отчетливо и ярко. Было в представшей перед Толстым картине перепаханного поля, с чудом уцелевшим израненным «татарином» у дороги, нечто глубоко созвучное его мироощущению. Да и в том, как сумел увидеть Толстой эту картину, в самом зерне замысла уже сказался весь его огромный противоречивый художнический и человеческий опыт.

Обдумывая «кавказский рассказ», Толстой возвращается к дням своей молодости. На Кавказе произошло его творческое самоопределение, кавказская жизнь дала материал для нескольких его произведений, вспомним «Набег», «Рубку леса», «Казаки». Но теперь и события, и лица, а главное — связь между ними, оценка всего становятся во многом другими. В «Хаджи-Мурате» есть и «набег» а «рубка леса», но они стали частями нового целого.

160